Дневник Наринэ

Девять лет назад я стояла на лестничном пролёте одного из санкт-петербургских домов. Он уходил куда-то совсем ввысь, тот лестничный пролёт, заворачиваясь серпантином. И казалось, что с самого верха, сквозь каменную толщу ступеней — холодных и безразличных, на меня смотрят ангелы из "Неба над Берлином".
Небо над Питером было таким же — мутным, в шпилях и луковках церквей, и пахло солёно, пропуская сквозь себя, будто через сито, северный ветер. Я стояла у подъездного окна и смотрела на стену соседнего дома. Сквозь промозглый полдень, сквозь крашеную в несколько слоёв, всю в заусеницах памяти, оконную раму. Стена напротив была жёлтой, в мурашках. Подумалось, что если укутать её в шаль, она отогреется и станет гладкой.
Мне хотелось забрать тот кусочек Санкт-Петербурга с собой: толстую раму окна, жёлтую стену дома на Рубинштейна — сколько всего она повидала и сколько всего ещё увидит...
Когда снимала, случайно поймала в окне голубя. Каким-то чудом он оказался там именно в тот миг, когда я нажала на кнопку. Пролетел, словно божий вестник, и растворился в небе.

Потом, спустя пару войн, я оказалась в Германии. Квартиру мы снимали наугад, в небольшом городке, где много солнца — мне тяжело жить без солнца. Очень хотелось, чтобы повезло с жильём, чтобы оно было недалеко от центра и чтобы рядом располагался парк.
Дом оказался старым, почти двухсотлетним, парк — огромным, с вековыми деревьями и усыпанными каштанами тропинками, с быстрыми белками и непугливыми ланями. И городок оказался таким ладным и ласковым, и дышал жизнью, от которой я, дитя войн, успела отвыкнуть. Я возвращалась к себе медленно, нехотя. Заново училась многому. Улыбалась и благодарила. Обретала заново себя.

К квартире привыкала особенно долго. Она такая, знаете, будто застрявшая во времени, будто вобравшая в себя часть моего прошлого. Иногда возникало пугающее ощущение, что я в ней уже была, возможно — даже жила. На входе в наш двор можно увидеть две крохотные металлические таблички, их по всей Германии тысячи. На этих табличках имена людей, которых увезли в концлагеря и откуда они больше не вернулись. Возможно, думала я, в прошлой жизни я была одной из них. Метой Штефель, депортированной в 1941-м. Или Максом Элзасом, убитым 30 ноября 1942 года. Наверное, это их память водит меня по комнатам, рассказывая, что в этом углу дремало кресло с кусачим, но невероятно тёплым пледом, а на комоде благородного дерева стояла медная ханукия, которую потом переставляли на подоконник и по одной зажигали свечи — между закатом и наступлением темноты...

Но разгадка оказалась совсем другой. Однажды, оторвавшись от ноутбука, я подняла глаза и наконец-то разглядела стену соседнего дома: жёлтую, в зябких мурашках, в рассеянном свете облачного полудня. И в тот самый миг, когда я поняла, что где-то уже видела эту картину, за окном пролетел голубь. Секунда — и я оказалась в другом городе, в каменной шахте подъезда. Здесь — окно, там — дверь коммунальной квартиры с инструкцией: Сбруев А.И. — 1 звонок, Киреев А.И. — 2 звонка, Чуйкина Т.В. — 3 звонка. Портал в реальность, которую я когда-то знала.

Будущее общается с нами знаками. Присылает слайды, передаёт записки, пролетает птицей в окне. Смотри, говорит, в твоей жизни потом будет так. Ты этого не знаешь, ты вообще ничего не знаешь: ни ковидного ужаса, ни проигранной войны, ни выкорчеванного Арцаха, ни искристого Киева, который сведёт тебя с твоим будущим мужем. Ты не знаешь об усыпанных каштанами тропинках людвигсбургского парка и о ланях, заглядывающих в глаза. Только если я расскажу об этом сейчас, ты не поверишь; я, честно говоря, сам бы не поверил. И всё же вот тебе окно и голубь-поводырь. За одними днями наступают другие, обратного хода нет. Всё, что пережито — не вернётся, всё, что грело душу, навсегда останется с тобой. Потому не бойся, живи.
Не боюсь. Живу.

Очень хотела оливковое дерево. Съездили, купили на цветочном рынке. Досталось последнее, самое неказистое деревце: крохотное, лысое, с кривеньким, чахлым стволом и перебитыми лапками. Думала — не приживётся. А оно спустя время воспрянуло, потянулось куцыми ветвями к солнцу, распустилось нежнейшими лепестками. Радовалось моему приходу, отбрасывало прозрачную тень на карминную плитку террасы, водило хороводы с божьими коровками, замирало в восхищении каждый раз, когда раздавалась трель чёрного дрозда. Я сидела рядом, пила кофе. Вязала шарф. Читала книгу. Молчала. И деревце молчало. Так и просидели рядышком долгое лето и половину осени. А потом настал ноябрь, и я забрала его домой, обещав, как только потеплеет, снова вынести в палисадник. Но откуда-то дома завелась мошкара, назойливая и приставучая, облюбовала мою оливку, летала вокруг, нервировала и её, и меня. Особенно доставала ночью — включишь киндл или телефон, а она тут как тут, вьётся у светящегося экрана, лезет в глаза. Зевнешь — норовит залететь тебе в рот. Ужасно доставучая оказалась мошкара. Не найдя способа как от неё избавиться, я решила вынести деревце на одну ночь в палисадник. Всё равно не холодно, +8 градусов. Мошкара разлетится, и я утром занесу свою оливку обратно.

Ночью, пока я спала, ударил непривычный для этого времени года мороз и моя оливка погибла. Оплакивала я её горючими слезами. Маялась потом пару дней дичайшей мигренью. Лежала в темноте и думала о том, что у Бога тоже, наверное так. Он нас на цветочном рынке купит, домой принесет, придумает солнце, чтобы нам светило, и дождик, чтобы нас поливал, и трель чёрного дрозда... Настанет ноябрь, и Он заберет нас к себе, чтобы уберечь от зимы. А нам ведь сразу скучно, когда хорошо. И мы обзаведёмся мошкарой, будем лезть в глаза, не давать читать. Однажды Он зевнёт, и мошка залетит ему в рот, да так неудачно, что Он от кашля чуть сам себе душу не отдаст. И Бог не вытерпит, вынесет нас в ночь, чтобы мы подумали над своим поведением, а утром с ужасом обнаружит, что прозевал мороз. И будет оплакивать нас горючими слезами, и маяться совестью до дикой мигрени, и думать, что это его вина. И мы тоже будем думать, что это его вина.

В Кливленде клёны, блеклые, перецелованные первыми морозами розы, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде.
Осень, птицы, отпев своё, безмолвствуют о зиме.

— Уезжали с одним чемоданом — больше при себе иметь не полагалось. Знаешь что самое унизительное? Не душные многодневные очереди, не лихорадочный сбор документов, не ожидание визы. И даже не девятьсот рублей с человека, которые нужно было заплатить за «отказ от советского гражданства и сдачу паспорта». Нас было трое, денег таких мы никогда не видели и в руках не держали, занимали у всех, отдавали уже здесь — родственникам и знакомым тех, у кого одолжили. Год на это ушёл. Так вот, о самом унизительном. В Советском Союзе квартиры были государственными, а государство строго следило, чтобы уезжающие евреи перед тем, как сдать жильё, отремонтировали его. К нам пришла комиссия проверки сдачи квартиры государству в лице двух человек из ЖЭКа — строгой тётки в красной помаде и подвыпившего слесаря, обычного бытового антисемита, который осматривал стены, потолки и приговаривал: «Катитесь, катитесь, на канализационных люках спать будете». Углядев трещину на унитазе, они потребовали его заменить. Мысль о том, что мы не сможем достать новый унитаз и поэтому не уедем буравила мне мозг, и две недели, пока шли поиски, я чуть ли не каждую ночь просыпалась в холодном поту. Пожалуй, самым унизительным было именно это. Ну и таможенники, проверяющие багаж. Они требовали открыть наши несчастные довлатовские чемоданчики и забирали оттуда всё, что им нравилось. Ты бы видела, как они, отлично понимая наше состояние и получая от этого огромное удовольствие, тянули время, перебирая вещи, ценность которых — наше прошлое.
— И у тебя что-то взяли? — я сразу же сожалею о вопросе, но уже поздно.
Пауза тянется бесконечность.
— Да.

( Collapse )

Признание бердца дорогого стоит. Мало кто, естественно, держал в руках мои книги, но каждый лично знает человека, который их читал. Весной по телевидению показали передачу со мной, и кажется, ни один мой земляк её не пропустил. Теперь при встрече всякий норовит об этом рассказать. Притом делает это в весьма своеобразной манере:
— Наринэ джан, чиню значит калитку (точу топор, чищу курятник, крашу забор, убиваю соседа) и тут моя жена выскакивает из дому и орёт как оглашённая — Варужан (Мамикон, Ово, Апавен, etc), по телевизору показывают старшую дочь Абгаряна Юрика!
Что примечательно, рассказ на этом заканчивается. Земляк уходит, неся подмышкой цесарку. Чтобы унять беспардонный клёкот, ей аптечной резинкой замотали клюв. Но бердская цесарка тоже упрямый ишак, потому никакая аптечная резинка ей не указ. Она вертит слегка всклокоченной (давно не делала укладку) головой, с любопытством разглядывая витрины магазинов и комментирует сквозь зажатый клюв выставленный в витринах товар. Что тут скажешь: какой автор, такие земляки с цесарками.
( Collapse )

Сходили с Маринкой в театр. Обычно мы проводим культурный досуг у Вики — любуемся амадинами и считаем яйца, которые они откладывают с какой-то космической скоростью — не успел извлечь из гнезда одно, а там уже новое. Яйца оставлять чревато, потому что амадины тут же норовят высидеть птенцов. Вика лишь на четвёртом птенце догадалась убирать яйца, и таким нехитрым способом отвоевала себе небольшое жизненное пространство у красок, холстов, книг, рыбок, котов и яйценосных амадинов.
Вот в это крохотное пространство мы с Маринкой и ходим. За культурным досугом и общением с прекрасным.

Но Вика уехала в другой город, нам с Маринкой некому стало считать яйца, и мы решили скрасить одиночество походом в театр. Не спрашивайте, на каком спектакле были, всё равно мы его не видели. Потому что за минуту до третьего звонка, шурша перьями, кожей, пирсингом, перстнями и цепями, перед нами расселась пара. Эльфийка и Маэрилин Мэнсон. Мэнсон был мрачен, смугл, но ослепительно белолиц и умеренно губаст. Эльфийка была с рожками, переделанными ушками, пирсингом, татуажем на всю грудь и длинными хищными когтями.
И вот на эту пару мы с Маринкой, как две заправские деревенщины, весь спектакль и пялились.

Маринка, а представь, если у тебя такая невестка, — шептала я.
А представь, если у тебя, — пугалась Маринка.
Сидели, ненавидели невесток.

А прикинь сколько такая пластическая операция стоит, — показывала я глазами на рожки.
Так это не накладные??? — делала лицом Маринка.
А ты думала!
Страдали калькуляцией.

Рядом с парой сидела женщина, которую эльфийка с претензией называла мамой. Видно, она её, банальную земную женщину, стеснялась.
Мама клевала носом, потом уснула.
Мэнсон глядел на неё с пренебрежением, эльфийка фыркала.
Жалели маму.

Решили наябедничать Вике, отправили ей сообщение. Мол так и так, уехала, лишила нас амадинов. А тут эльфийка. С рожками. И бледнолицый Мэнсон.
Ответ был молниеносен и краток.
Так вам и надо, — написала добрая Вика.
Ишь, — сказала одобрительно Маринка.
Я благоговейно смолчала.

Тут на сцене кого-то уронили, и мы вспомнили, зачем пришли в театр.
Но эльфийке стало жарко, и она сняла балахон. Спина у неё была цыплячья, на позвоночнике переливался электрик-всполохами дракон.
А на лопатках обнаружился пирсинг: крючочки и закорючки.
Так, — многозначительно произнесла Маринка. И надолго замолчала.
Ну? — не вытерпела я.
Может она за эти крючочки крылья цепляет? — осторожно предположила она.
Представили. Страдали мурашками.

От мурашек у Маринки пересохло в горле, и она решила шёпотом открыть бутылку кока-колы.
В общем, если на театральных кассах увидите фотороботы с подписью "Их разыскивает театральная общественность", можете смело сдавать наши координаты. Спектакль, слава богу, не сорвали, но шухеру бутылкой кока-колы навели.

Запись посвящается Виктории Эрнестовне Кирдий, у которой сегодня день рождения.
Вика, мы тебя очень любим.
Не уезжай больше от нас никогда, иначе мы за себя не отвечаем.
Твои М. и Н.

С осенью трудно смириться, но легко привыкать. Вчера ещё грустил лету вослед, а теперь готов обернуться листопадом, арбузно-дынным ароматом, прозрачной косточкой в гранатовом зерне. Ты готов быть всем, от чего хотел отречься вчера.

Возвращаются сны. Привет-привет, сколько зим, сколько лет. Расскажи, где была, что видела. Моря-океаны? Или может быть небеса? Научилась, наконец, летать? И принимать жизнь не как должное, а как дар? Нет? Жаль.

Сузить круг до минимума, до вдоха-выдоха, до расстояния протянутой руки. Оставить родных и тех, кто почти. Другие подождут до весны, до тепла, до пения птиц, до всполошенных майских зарниц. А пока — так.

Не верить, не ждать. Молчать. Считать шаги, не наступать на тротуарные швы. Там где не пройти — оступиться и упасть. Лежать. Записать на клочке бумаги пароль — окно, дерево, птица. Чтоб не заблудиться.

Вспомнить всех, кого беззаветно любил. Зажмуриться — и отпустить. Не играть в слова, как например сейчас. Не множить обиды и печаль. Помнить — у осени сотни лиц, и каждое — отражение тех, кто недолюбил.

Остался я без работы. Фактически, из библейских соображений: на птиц взгляните ибо – не сеют они, не жнут. А я чем хуже, тоже порхаю по жизни: тут клюнул, там откровенно насрал.
Впрочем, пора учиться мыслить позитивно.

Бывший шеф, недавно, как раз выдавал нагоняй. – Хватит мрачняка, – говорит.
- Вот, опять понаписал: «в городском морге обвалилась стена…» А надо о радостном!
- Ладно, ладно, - соглашаюсь. – Сейчас, исправлю. Значит так: «немного о радостном - в городском морге обвалилась стена. Радует то, что живых людей там не было».

Потом, этот еще, Писатель, - мыслить, - говорит, - надо благостно. Быть на позитиве. Представлять хорошее.
И давай –давай рассказывать, как прекрасен этот мир – посмотри. Добрался аж до трансерфинга реальности.
- Мыслю, - говорю. – Представляю: сейчас я тебе тресну промеж рогов, и ты заткнешься. Хорошо.
- Так убьешь же. Посадят!
- Так выпустят! – говорю. И понимаю, - я на позитиве.

Отсюда: http://bydylai.livejournal.com/631265.html

Если хочется улыбаться, Вика говорит – словно боженька в мягких тапочках по душе прошёлся. Я знаю, когда это со мной случается. Когда кругом невыносимо морозно, когда я уже забыла пение птиц и вкус одуванчикового вина, и каждый день жадно ловлю солнечные лучи – греют, греют? Не греют.
И боженька, смилостивившись, отправляется на прогулку по моей душе в мягких тапочках, ест сладкую вату, запивает её лимонадом «Буратино», тащит за собой игрушкой-каталкой мои забытые воспоминания. И я, оглохшая и обездвиженная, замкнутая в этих снежных снегах, оттаиваю резззко, сразззу и разззом, и выдыхаю-выпархиваю из себя большим голубым облаком. Ловите, ловите меня…

Там, внизу, в старом сквере ереванского дома камерной музыки, плачет, прижавшись лбом к боку большого каштана девочка. Это я, мне восемнадцать и я оплакиваю свою первую любовь – мальчика, который меня предал… Я его давно уже простила, но чувство жалости за то, что он оказался таким слабым, обречённо пронесла с собой через всю жизнь. Милые, милые мальчики, никогда не выдавайте секретов вашей девочки третьим и четвёртым лицам… Девочка сначала оплачет вас, а потом сделается сильнее. А вам станет очень стыдно, но будет уже поздно.

Весна уходит. Плачут птицы. Глаза у рыб полны слезами.
Мантра Басё, которая вытащила меня тогда. Глупенькая, глупенькая я.

Какая непостижимая штука человеческая память. И как ловко, невидимым жестом, она вытаскивает из своего рукава то или иное воспоминание – забытое, задвинутое на задворки, завёрнутое в хламное небытие… Касанием. Дыханием. Хвойным запахом припорошенной снегом густой еловой лапы…

Что вы делали с еловыми хвоинками в детстве? Ничего? Неужели совсем ничего? Мы делали из них украшения. Выдёргивали еловую иглу, аккуратно проходились зубами по хвостику – он становился мягким, податливым. Втыкали иголку в хвостик – получалось звено. Поддевали его второй хвоинкой, смыкали её в круг… Сплетали целые ожерелья и браслеты.

Кто из девочек не щеголял накладными ресницами из мальвы? Я сегодня вспомнила её запах – сыровато-сладкий, тягучий. И обсыпанные пыльцой тяжёлые, нежно-жёлтые лепестки. Ах, какие мы были прекрасные – мелкие, карапузые, в ресницах из лепестков мальвы и хвойных украшениях на запястьях!

А ещё я сегодня вспомнила руки моей прабабушки – маленькие, смуглые, огрубевшие от бесконечной тяжёлой работы. Она собирала молодую крапиву, перетирала её в ладонях с крупной солью, и кормила нас этой солоновато-сочной кашицей, словно птенцов. Мы разевали рты, а она знай подкладывала новые порции и приговаривала – ешьте, пока крапива молодая и не кусачая. Будете высокие и стройные, и глаза у вас будут зелёные.

Как в воду глядела.

Дорогие друзья. Вчера был последний день голосования на Озоне. По итогам голосования вторая Манюня с сокрушительной разницей в 250 голосов проиграла "После трех уже поздно" Масару Ибуки.
Сиравно спасибо вам за голоса, тронута до глубины души))).

А сегодня радостно глюкнул ЖЖ. Тексты я редактирую в журнале, мне так проще. Сидела, никого не трогала, а тут что-то случилось, и восьмая глава, без моего на то согласия, два раза вылетела в журнал.
В общем, решила её вывесить, раз она так рьяно рвалась к вам.


( Collapse )

Вчера была на презентации второй книги замечательной Виктории Кирдийkirdiy. .
Она солнечная и прекрасная, и очень-очень талантливая.
И сиятельная, да.
Вот вам ссылки на выставку, полюбуйтесь художником, его работами, и счастливыми гостями.

http://nataljusha.livejournal.com/926869.html
http://zarembovskaya.livejournal.com/10598.html

И немного о себе.
Натальюша во всевозможных ракурсах выставила мой ноз:)
Познакомилась с Птичкой lightbird. Птичка - ты просто чудо!!!
Познакомилась с dir_for_live. Лысый красавец, как я и люблю :о)
Познакомилась с tjune4ka. Очаровательная, умненькая девочка.


Замечательная презентация, море положительных эмоций. Ура!