Дневник Наринэ

Нужна была книга. Я точно знала, где её искать — в двухстворчатом книжном шкафу, на верхней полке, за "Штиллером" Фриша. Шла к тому шкафу истово, словно измученное жаждой животное на водопой. Привычным маршрутом из гостиной: прямо, потом налево, через коридор. Протянуть руку и отворить стеклянную дверцу.
Но рука упёрлась в стену. Я несколько секунд водила по ней ладонью, не понимая, что происходит. Ведь здесь совершенно точно должен быть шкаф. Третья полка, синяя тиснёная обложка. Уильям Фолкнер, рассказ "Медведь". "Сэм дотронулся до головы, до отощалого тела, но пес лежал на боку не шевелясь, и жёлтые глаза были открыты."
Это всего-навсего была память тела. Мне нужна была книга, моё тело поднялось с кресла и пошло за ней привычным маршрутом через гостиную и коридор. И пришло к глухой стене, потому что я сейчас в Людвигсбурге, а книга в Москве. Голова новую действительность кое-как поняла и приняла, а вот тело ещё не умеет. Корчится, словно отброшенный хвост ящерицы. Ходит по фантомным тропам: от стола, за которым я работала двенадцать лет, через гостиную и коридор, к книжным шкафам, которых больше нет.
.
Свёкор водит меня по дому своего детства: здесь я спал зимой, потому что это была солнечная сторона. По утрам тень от колокольни ложилась на гобелен, я спросонья любил его разглядывать. Каждую деталь того узора помню. А вот в эту комнату я перебирался летом, она была самой прохладной. Дом пришлось продать — он старый, шестнадцатого века, очень дорого его содержать. Теперь тут ресторан, чуть ли не лучший в городе. Направо кабинет деда, в этом углу стоял его стол, здесь — кресло. В камине всегда горел огонь. Бабушка подавала на ужин паккери с фисташковым соусом и подрумяненными ломтиками гуанчале. Если бы ты знала, как это вкусно!
Если бы я знала.
.
На железнодорожном вокзале Штутгарта двое пожилых мужчин провожают третьего. Тот обнимает одного, потом другого, благодарит — спасибо, прямо душой отогрелся.
— Так где всё-таки лучше, в Германии или в Польше? — спрашивает, похохатывая, один из провожающих.
Уезжающий вздыхает, поправляет на плече неудобную лямку сумки.
— Везде хорошо. Але в нашому селі було краще.
.
Фотография в ленте: синяя стена, легкие шторы, подсвеченные уходящим солнцем.
Подпись на арцахском диалекте: "Хочу оказаться в своём доме и протереть ему окна".

Солнце опрокинулось на рыжий город, затопило его зноем, раскалило добела. Рваная тень платанов, боясь обжечься, падает на землю косо, бочком.
— Ты неправильно ешь абрикос! — раздаётся возмущённый детский голос. Мальчик лет семи демонстрирует другому, как нужно разделять абрикос пополам.
— Разве можно откусывать от него? — бурчит он, ловко извлекая косточку и пряча ее в карман.
Поймав недоумевающий взгляд второго, объясняет:
— Мы потом ещё ядрышки съедим. Знаешь какие они вкусные?
Время абрикосовое. Черешневое. Тутовое — чёрное и белое. Время алычовое, кислое-перкислое. Время курносых северных детей, перебравшихся от войны на юг. Теперь они многое знают: как нужно правильно есть абрикосы, как заворачивать бурдуч, как карабкаться на ореховое дерево, пока мама пытается разобраться в разнообразных сортах зелени.
— Не подскажете чем базилик отличается от регана?
— Деточка джан, всем! Бери и тот и другой, попробуешь, сама поймёшь!
— Надо же, я не знала, что армяне так любят зелень. Я думала — у вас шашлык.
— Шашлык — это тоже зелень. Просто из мяса!


Черешня в этом году отменная. Набирай полными горстями, вяжи веночки и браслеты, вари варенье и суши на зиму. Только не раскладывай по бумажным кулёчкам. Кулёчки с черешней навсегда остались в Киеве. У улыбчивой девочки — ешьте, Наринэ, не бойтесь, она мытая. В плетёной корзинке на краю тротуара — дочка, возьми черешенки, она сладкая, як первый поцелуй. Сколько денег? А сколько не жалко. Или так бери, я немного уже наторговала.
Где мои черешневые кулёчки, где мои улыбчивые девочки, где мои бабушки в лёгких летних платочках? Что с ними стало?
И что стало с нами?


Пахнет печёной на костре кукурузой — любимым лакомством детства. Заставить меня разделить её с кем-то было неосуществимой задачей. И всё же бабушка Тата не сдавалась.
— Поделись с сестрой. Ей тоже хочется.
— Нет! Она уже съела свою кукурузу.
— Не будь злюкой. Она же маленькая! И вообще, тот, кто не делится печёной кукурузой, и вовсе остаётся без неё! Знаешь почему? Её забирают волки!
— Тат! Ты хочешь, чтобы мою кукурузу съели волки?
Тата вздыхала.
— Во-первых, — аккуратно отвечала она, — во-первых, этого хочешь ты, а не я.
— А во-вторых?
— А во-вторых зачем волку есть кукурузу, если он может съесть тебя? Ты гораздо вкуснее!
Я прятала за спину кукурузу — всё равно не поделюсь! Сестра стояла напротив и обиженно кривила рот. Личико смешное, круглое, испачканное золой по самые брови. На макушке торчит одинокая кудряшка.


В конце мая слетала на две недели в Москву. Ходила по улицам, прятала под тёмными очками слёзы. Понаехавшая в городе, который её сделал. Понаехавшая в городе, который у неё отобрали. На Тверской кто-то привязал собаку и ушёл. Прохожие замедляли шаг, останавливались, оборачивались. Всем мгновенно становилось ясно, что её бросили. И только собака этого не знала. Она терпеливо ждала.
На витрине книжного магазина «Москва» висела афиша — 6 июня встреча с Алексеем Сальниковым. Жаль, улетаю, думала я. Иначе бы пришла, погрелась душой.
Внезапно возникло ощущение, будто меня занесло в безвременье, где не я часть всего, а всё — часть меня. Собака, которую бросили. Книжный магазин. Кривая улыбка Сальникова. Петровы в гриппе и вокруг него. Мир плачущих детей и волков. Мир абрикосовых косточек и обугленных бумажных кульков. Мир, который не спасла красота. Мир, в котором победила война.

Сегодня в Берде справляют Вардавар. Остальная Армения отмечает день поливания по указке церкви, прибравшей к рукам языческие праздники, а мы — по старинке. Но если вы вдруг сделали поспешный вывод, что бердцы — последний бастион сопротивления, то я должна вас разочаровать. В нашем Тавушском районе есть деревня Айгедзор, где справляют Вардавар спустя две недели после нас. Так что оставь надежду всяк сюда входящий. Нам, корифеям упрямства, никто не указ. Даже церковь.
Вчера в Берде стояла классическая предновогодняя лихорадка. Люди закупались продуктами, пекли гату и сали, запасались сырами, хлебом и спиртным. Сегодня грядут большие гулянья — с шашлыком и хашламой, с печёными на большом огне овощами, со всяким обильным десертом под заваренный на остывающей золе густой кофе. Настоящий Вардавар именно такой — сытный, обильный, многолюдно-шумный, обязательно пикничный. Вардавар — проводы зноя.

В преддверии праздника была покусана осой. В лоб. Притом не то чтобы сильно к этому стремилась. Сидела посреди родительского огорода, любовалась закатом. И тут на меня напала оса.
— Радуйся, что не в нос укусила, — утешил папа, промывая мне лоб ледяной водой.
— А в нос что, смертельно?
— В твой — смертельно!
Рассматривая свой покусанный лоб в зеркало, сделала открытие: укус осы — это бюджетный вариант ботокса. И наркоза. Лицо до подбородка теряет чувствительность, можно шиферные гвозди им забивать. А морщинки сглаживаются. Лепота!

( Collapse )

В Кливленде клёны, блеклые, перецелованные первыми морозами розы, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде.
Осень, птицы, отпев своё, безмолвствуют о зиме.

— Уезжали с одним чемоданом — больше при себе иметь не полагалось. Знаешь что самое унизительное? Не душные многодневные очереди, не лихорадочный сбор документов, не ожидание визы. И даже не девятьсот рублей с человека, которые нужно было заплатить за «отказ от советского гражданства и сдачу паспорта». Нас было трое, денег таких мы никогда не видели и в руках не держали, занимали у всех, отдавали уже здесь — родственникам и знакомым тех, у кого одолжили. Год на это ушёл. Так вот, о самом унизительном. В Советском Союзе квартиры были государственными, а государство строго следило, чтобы уезжающие евреи перед тем, как сдать жильё, отремонтировали его. К нам пришла комиссия проверки сдачи квартиры государству в лице двух человек из ЖЭКа — строгой тётки в красной помаде и подвыпившего слесаря, обычного бытового антисемита, который осматривал стены, потолки и приговаривал: «Катитесь, катитесь, на канализационных люках спать будете». Углядев трещину на унитазе, они потребовали его заменить. Мысль о том, что мы не сможем достать новый унитаз и поэтому не уедем буравила мне мозг, и две недели, пока шли поиски, я чуть ли не каждую ночь просыпалась в холодном поту. Пожалуй, самым унизительным было именно это. Ну и таможенники, проверяющие багаж. Они требовали открыть наши несчастные довлатовские чемоданчики и забирали оттуда всё, что им нравилось. Ты бы видела, как они, отлично понимая наше состояние и получая от этого огромное удовольствие, тянули время, перебирая вещи, ценность которых — наше прошлое.
— И у тебя что-то взяли? — я сразу же сожалею о вопросе, но уже поздно.
Пауза тянется бесконечность.
— Да.

( Collapse )

Кипр — царство кошек. Которых здесь так много, что кажется — бог первыми придумал их. Придумал, залюбовался и сотворил для них целый остров. Мастью они в ласковое лето: рыжие, палевые, нежно-персиковые и даже абрикосовые. Я видела кошку, которая сливалась с карминной стеной, и, если не бирюзовые глаза, вряд ли кто-нибудь бы её заметил. И видела другую, цвета хриплого пустынного песка — сероглазую, гибкую, невообразимо прекрасную. Она возникла мгновенно, как только я уселась на скамейку. Пристроилась рядом, глядела с укоризной, словно ждала со вчерашнего утра. Пришлось виновато оправдываться — задержалась, да, шлялась, куда ноги несли, где только не побывала и с кем только не говорила: на краю берега постояла, в парк заглянула, с котами перемигивалась, в забегаловке, пока вино пила, затеяла с пеликаном разговор, но ему было не до меня. Облака ещё пересчитывала. Так посмотреть — их было восемь, а нетак — семь.

Кошка слушала снисходительно, не перебивала. Приободрённая её молчанием, я рассказывала о себе всякое такое, о чём не догадывалась до той поры, пока не осталась с морем наедине. Что чем старше становлюсь, тем меньше пространства стараюсь занимать, мне всё кажется, что если ещё немного подвинуться — можно выкроить место кому-то несомненно важному, который сделает много больше, чем я. Что стираю отовсюду следы своего пребывания, для горничной Гиды, я, наверное, самый любимый постоялец, убираться в гостиничном номере после меня не надо, я наловчилась даже мусор с собой выносить. «Из меня, наверное, получился бы неуловимый преступник», — смеюсь я.
Кошка пожимает плечом — из тебя такой же преступник, как из меня — сторожевая собака.
Приходится соглашаться.

Сидели долго. Любовались янтарной дорожкой уходящего солнца на водной глади. Море менялось, разливало по подножью неба бережное золото, подкрашивало стальным опушку облаков, просеивало сквозь сито крупицы робкого, гаснущего света, гладило узкую ладонь берега пенной бахромой волн.
— Мне кажется, достаточно просто побыть рядом, чтобы прочувствовать море. Оно ведь не любит прикосновений и вынашивает одиночество, словно единственный способ своего существования. Тебе так не кажется?
Кошка не возражала.
Сидели допоздна, до последнего проблеска заката, дышали покоем. Ушли в разные стороны.

Ночью, в гостиничном номере, пересмотрела великую «Осень» Андрея Смирнова. Плакала от восхищения и чувства бесконечной благодарности за дарованную возможность прочувствовать настоящее и живое.
Встретила утро на берегу. Наблюдала, как море играет в нарды, с костяным стуком выкатывая на берег разноцветную гальку.
Мои старшие говорили — видеть и воспринимать красоту — одно качество души, а не уставать благодарить — совсем иное.
Не устаю. Благодарю.
Спасибо, спасибо.

Я боюсь даже представить, как ты живёшь без города своего детства, мама. Каково это — навсегда остаться без дома, где ты родилась и выросла, где всё, буквально всё помнит тебя маленькую, в платьице, перекроенном из бабулиного чесучового весеннего пальто, смешную и остроскулую, с тонкими косичками, с испачканными чернилами пальцами, которыми ты осторожно, не дыша, приоткрываешь треугольную коробочку пудры "Лебяжий пух". Я хожу по Еревану, любуюсь тем малым, что ещё оставили нам, помнящим родства, на Мамиконянца стоят платаны ростом с небо, облетают шершавой корой, ступаешь по ней, как по осенней листвяной шелухе, стволы деревьев нежно-молочные, ранимые, проходя мимо, я прикасаюсь к ним ладонью, я хожу, словно фигура по шахматной доске, которой можно ступать так, и нельзя — так, я сворачиваю за углы и заглядываю во дворы, ловя блики закатного солнца в деревянных оконных рамах, я ищу тот Кировабад, которого мы с тобой уже никогда не увидим, мама, но если идти вниз по Мамиконянца, ты узнаешь его, город своего детства, он отражается в окнах закатным небом, он дышит в лицо жарким и сухим, нехотя остывающим к вечеру ветром, на перекрёстках, где стоят павильончики с фруктами, он пахнет медовыми персиками, помнишь, мама, как пахли персики на кировабадском рынке, амброзией и нектаром, ай хала, звала круглолицая торговка, ай гёзал эрмени, гял бура! И церковь Мец Жам, мама, и белые кресты на армянском кладбище, разрушенном до основания, стёртом с лица земли так, словно никогда там никого из наших и не было, но мы никого там и не оставили, мама, всех наших мы забрали с собой, и твой Кировабад, мама, он ведь тоже с нами, он выбегает из застланного чинарной скорлупой ереванского дворика рыжим бездомным котом и радуется тому, что я его наконец нашла. Помню, да, мама. Помню город твоего детства, помню — и люблю.


( Collapse )

Вышла новая книжка, смешная, для семейного чтения. Понравится, наверное, тем, кому пришлись по душе "Манюня" и "Семён Андреич".
Спасибо Ольге Громовой за прекрасные иллюстрации, Александру Александровичу editorskoe и Иринe melicenta77 — за дружеское плечо и редакторскую поддержку. Спасибо Благотворительному фонду "Созидание" и моей любимой подруге и директору фонда Елене Смирновой. Книга посвящена "Созиданию" — в благодарность за добрые дела и возможность быть к ним хоть немного, но причастной.

Ну а самое большое спасибо чудесной девочке Муре, дочери моей подруги Рузанны Мовсесян. Потому что Мурой эта история и навеяна.

"Счастье Муры" уже продаётся в Книжном доме "Москва" и в Доме книги на Арбате, а через несколько дней появится в других книжных и интернет-магазинах. Такая вот у меня сегодня радость.
http://www.moscowbooks.ru/book.asp?id=811288
http://www.mdk-arbat.ru/bookcard?book_id=5412105

Двор нашей пятиэтажки украшал большой котлован, наполненный до краёв рыжей от глины водой. Кто там только не обитал: головастики, лягушки, комары-долгоносики, всякая пузатая детвора, норовящая, пока взрослые отвлеклись, вдоволь побарахтаться в грязи. Потом, конечно, влетит, ну да ладно, можно подумать. Напугали чёрта угольками.

К котловану приходили гуси — стаями, вразвалочку, как бы нехотя, плавали молча, истово, от берега к берегу, вылезали из воды, исполненные достоинства. Теряли важность, лишь когда дорогу переходили — гоготали, вытянув шеи, мелко переступали кривыми лапами и хлопотали крыльями, задыхаясь — га-га-га.
По воскресеньям в котловане обитал штатный алкоголик нашего дома Арамаисыч. Зальёт зенки по самые брови, лежит в ржавой воде, декламирует стихи, отмахиваясь от комаров листом лопуха. Детвора облепит котлован по краю, лезть туда робеет, но уважительно таращится.

— Арамаисичем бил, есть и буду! — прерывая декламацию, периодически возвещает Арамаисыч.
«Бил» — в смысле «был». Армянам сложно произносить «ы», а пьяному армянину — тем паче.
Арамаисыч предпочитает, нализавшись до положения риз, изъясняться исключительно на русском. И исключительно рифмой.
— Уй?! — удивляется он, когда на грудь ему прыгает лягушка. — Лигушка — битий крушка.
Детвора внемлет с благоговением, приобщается к культуре.

Скоро приходят гуси. Плавают, брезгливо огибая непрошеного гостя дугой. Арамаисыч какое-то время наблюдает за ними.
— У птици гуси — белий труси! — наконец, выдаёт он.
Гуси уходят, оскорблённо поджав клювы.

— Арарат! — зовёт жена.
Арамаисыч делает вид, что не слышит, только Чаренца под нос бубнит: «Поднимите глаза! Я иду, я иду! Из угрюмого чрева веков…».
— Арарат! — взывает к его совести жена.
— Арамаисичем бил, есть и буду!
— Иди домой, хватит в грязи валяться!
— Кому грияз, а кому алмаз! — парирует Арамаисыч.

Жена уныло стоит на балконе, свесив вдоль боков тонкие руки. Вздыхает, уходит в дом. Задёргивает штору. Арамаисыч остаётся лежать в котловане.
— Это на работе я Арарат. А в свой законный вихатной я кто? — Спрашивает он.
— Арамаисыч! — Хором отвечает детвора.
— Вы запомнили, а она (кивок в сторону наглухо зашторенной балконной двери) не может запомнить. Сорок лет вместе живём, а толку? Ни понимания, ни уважения.

Он поворачивается на бок, подкладывает под голову согнутый локоть. Прикрывает лицо лопухом.
Дети расходятся, чтоб не мешать. Арамаисыч проспит до того времени, когда во двор выйдут мужики, выведут его из котлована и отведут домой.
Завтра понедельник, он обратно будет Араратом, обычным слесарем. А сегодня он Арамаисыч, поэт и чтец, царь и бог котлована, повелитель головастиков и лягушек. Большой человек.

Осла нашей соседки Анико звали Вачаган. Был он своенравным, невообразимо упрямым и злопамятным существом. С некоторых пор вход его хозяйке в хлев был заказан — она имела неосторожность огреть упрямую животину метлой по хребту. Еле потом ноги унесла. Вачаган лягался с меткостью снайпера, а не дотянувшись до жертвы копытом, норовил боднуть побольней ушастой башкой.


— Чтоб глаза твои лопнули, барабанная ты шкура! — Ругала в тот день Вачагана с веранды Анико. Спускаться во двор боялась — ждала, когда вернётся с работы муж и запрёт зловредную скотину в хлеве.
— Ия?! — Огрызался из-под лестницы Вачаган. — И-яяя!!!!
— Захрмар!


С того дня Анико в хлев не заходила. Даже корову вынуждена была доить за порогом, потому что Вачаган, завидев её, замирал в проёме двери и не двигался, пока она, не обозвав его болваном, не уносила молоко домой. Анико хоть и сердилась, но вину свою признавала, потому терпела выходки Вачагана. Время придёт — простит. Главное над душой не стоять.
( Collapse )

Дорогие друзья.
Если к завтрашнему дню наше Гадюкино не смоет дождями ко всем чертям, мы с Викой Кирдий будем на книжной ярмарке. Павильон 75, сектор А, С17, стенд издательства "Речь".
С 14.15 до 15.30.
Вы легко нас узнаете по радикально-нарядному экстерьеру. Я буду в дедовских кальсонах, с патронташем поперёк талии, а Вика -- во вьетнамском национальном платье аотытхан. И в кокошнике поверх тюбетейки.
Подпишем, станцуем, споём. С тубареточки прочтём стих. С выражениями.
А это вам наглядная иллюстрация. Работы небезызвестной Вики, которая Кирдий. А то все котиков постят, а мы молчим. Доколе, спрашивается!