Дневник Наринэ

Что знает ребенок о взрослом кроме того, что тот его любит?
Бабушка Шушик нас любила.
Жила она совсем рядом, почти рукой подать: хлопнул калиткой, пробежал навылет сад старенькой Анико, нырнул в арку из виноградной лозы — и вынырнул возле ее дома.
— Голодная? Нет? Ладно.
И достает круг домашнего хлеба, чтобы отрезать хрустящую горбушку.

Во дворе, на малом огне, варится инжирное варенье. Снуют куры. Смотрит косо индюк — поди-ка сюда, посмотрим, каких ты кровей! Гуси сбились в стаю, скривили клювы, ждут, когда спустишься вниз, чтоб гонять тебя от забора к сараю.
— Не убегай! Они как собаки, чуют твой страх, — учит дед Кязим, муж бабушки Шушик.
Возмущению моему нет предела:
— Как это не убегать, когда они меня преследуют?
Дед Кязим машет большой натруженной ладонью — подойди. Неловкими пальцами перевязывает бант, еле держащийся на кончике косы.
— Дрянной у гусей характер. Взрослых они боятся, а на детей кидаются. Чтоб не преследовали тебя, надо резко нагнуться, будто поднимаешь с земли камень и замахнуться. Они и разбегутся. Запомнишь?
Я наматываю на палец подол платья. Сердито соплю.
Дед Кязим смеется — вот ведь упрямый бердский ишак!
На самом деле деда зовут Сергей. Но в детстве он много болел, и его, по местному обычаю, стали называть мусульманским именем, чтобы обмануть смерть. Смерть обманулась — дед Кязим уже совсем дряхлый, шестьдесят, наверное, лет, песок струйками сыплется, а живой.

— Зачем вы вообще гусей завели! — ругаюсь я, расчесывая укус комара.
Бабушка Шушик мочит палец, цепляет несколько крупинок соли и наносит на ранку. Зуд мгновенно унимается.
— Затем и завели, чтобы они тебя щипали, — хитро щурит она глаза.
Я хмыкаю и макаю горбушку в мензурку с горячим инжирным вареньем.
Бабушка подкладывает мне пару кусочков малосольного тягучего сыра и веточку свежей мяты.
— Попробуй с вареньем. Я знаю, тебе понравится.
Я пробую. Мне нравится.

У бабушки Шушик и деда Кязима четверо детей — два мальчика и две девочки. Подавая на стол, бабушка ставит первую тарелку перед мужем, потом перед сыновьями. Потом — перед дочками. И в самом конце, скребя половником по дну кастрюли, набирает себе полтарелки фасолевого супа.
Однажды они были в гостях, и хозяйка положила бабушке куриное бедро, чем возмутила ее младшую дочку, шестилетнюю Жено.
— Зачем вы кладете маме бедрышко? Она его не любит. Она любит куриную шею!
Хозяйка дома усмехнулась:
— Да не любит она шею, просто это единственное, что ей достается после того, как она распределяет между вами мясо. Поняла?

Как-то мама сказала, что любви у бабушки Шушик с дедом Кязимом не было — не совпадали они ни в чем, даже в мелочах. Однако никуда от семейной неустроенности в армянской деревне не денешься, и развестись не сможешь — что люди скажут? Вот и терпели друг друга, жили ради детей.
Бабушка надорвалась первой, ушла совсем молодой — в пятьдесят четыре. Муж пережил ее на двадцать лет.

Что знает ребенок о взрослом кроме того, что он его любит?
Я помню растрескавшиеся, словно передержанная в печи глиняная посуда, ладони деда Кязима. Простенький серебряный браслет на хрупком запястье бабушки Шушик. Сколько ей тогда, в тот день инжирного варенья, было лет? Кажется столько же, сколько мне сейчас.
Что я помню о ней? Что помню о её муже?
Только любовь.

Память стала совсем никудышной, словно лоскут стираной ткани, соберёшь в комочек — уместится в кулаке. Раньше делала беглые записки, два-три слова, ещё не дочитал, уже вспомнил. Теперь даже пояснения к запискам не помогают, будто всё стёрли ластиком. Время уместилось в миг — прошлого нет, будущего не будет. Поставить доходить тесто, обжарить до золота полукольца лука, выйти в сад за веточкой розмарина. Аромат свежеиспеченного хлеба ведет меня за руку сквозь жизнь. Там, где был зачин, Тата доставала из каменной печи круглые румяные караваи. Там, где с неба упадут три яблока — бабушка протянет новой, как две капли похожей на меня девочке слегка подсоленный ломоть солнечного хлеба. И круг замкнётся.


Листаю записи. Их много — целая папка. Надо же, и об этом собиралась написать. И об этом. И о том.
Не стала.
Почему?
Может потому, что молчание никогда не было таким драгоценным, как сейчас. А может потому, что есть время говорить, а есть время наблюдать.


Из наблюдений:
Если глупость может быть данностью, то подлость — добровольный выбор человека.


Говорили с другом Сергеем Даниеляном о старости.
— Старость — это когда тебе кажется, что лучше уже не сделаешь, не создашь, не удивишься и не удивишь.
Я молчу.
— Когда жалеешь закончившийся день.
— ...
— Когда на даче не хочется посадить новое дерево, и те, которые посадил, уже можно не поливать.
— ...
— Когда в телефоне всё больше людей, которых уже нет, но ты не вычёркиваешь их номера.
Так и поговорили с другом о старости. Я молчала, он играл мне на словах джаз.


Найдите время, посмотрите «Песнь дороги» Сатьяджита Рая. Полгода назад посмотрела, до сих пор мысленно возвращаюсь к фильму.


В файле с набросками рассказов — задумчивый и даже грустный эпизод, подробно расписанный на случай, если захочу потом довести до ума. Эпизод предваряет чей-то коммент, оставленный под моим постом: "В Гюмри тумбаны называют трусы с горлом (трусы-водолазка)".
Ну и всё. Этот рассказ никогда не будет написан, потому что откроешь файл, рассмеёшься и снова закроешь.


Из переписки с сыном:
— Люблю тебя.
— Мам, ты снова выкинула какую-то мою вещь?

Нужна была книга. Я точно знала, где её искать — в двухстворчатом книжном шкафу, на верхней полке, за "Штиллером" Фриша. Шла к тому шкафу истово, словно измученное жаждой животное на водопой. Привычным маршрутом из гостиной: прямо, потом налево, через коридор. Протянуть руку и отворить стеклянную дверцу.
Но рука упёрлась в стену. Я несколько секунд водила по ней ладонью, не понимая, что происходит. Ведь здесь совершенно точно должен быть шкаф. Третья полка, синяя тиснёная обложка. Уильям Фолкнер, рассказ "Медведь". "Сэм дотронулся до головы, до отощалого тела, но пес лежал на боку не шевелясь, и жёлтые глаза были открыты."
Это всего-навсего была память тела. Мне нужна была книга, моё тело поднялось с кресла и пошло за ней привычным маршрутом через гостиную и коридор. И пришло к глухой стене, потому что я сейчас в Людвигсбурге, а книга в Москве. Голова новую действительность кое-как поняла и приняла, а вот тело ещё не умеет. Корчится, словно отброшенный хвост ящерицы. Ходит по фантомным тропам: от стола, за которым я работала двенадцать лет, через гостиную и коридор, к книжным шкафам, которых больше нет.
.
Свёкор водит меня по дому своего детства: здесь я спал зимой, потому что это была солнечная сторона. По утрам тень от колокольни ложилась на гобелен, я спросонья любил его разглядывать. Каждую деталь того узора помню. А вот в эту комнату я перебирался летом, она была самой прохладной. Дом пришлось продать — он старый, шестнадцатого века, очень дорого его содержать. Теперь тут ресторан, чуть ли не лучший в городе. Направо кабинет деда, в этом углу стоял его стол, здесь — кресло. В камине всегда горел огонь. Бабушка подавала на ужин паккери с фисташковым соусом и подрумяненными ломтиками гуанчале. Если бы ты знала, как это вкусно!
Если бы я знала.
.
На железнодорожном вокзале Штутгарта двое пожилых мужчин провожают третьего. Тот обнимает одного, потом другого, благодарит — спасибо, прямо душой отогрелся.
— Так где всё-таки лучше, в Германии или в Польше? — спрашивает, похохатывая, один из провожающих.
Уезжающий вздыхает, поправляет на плече неудобную лямку сумки.
— Везде хорошо. Але в нашому селі було краще.
.
Фотография в ленте: синяя стена, легкие шторы, подсвеченные уходящим солнцем.
Подпись на арцахском диалекте: "Хочу оказаться в своём доме и протереть ему окна".

На ютубе есть канал Pasta Grannies. Англичанка Вики Беннисон разъезжает по Италии и собирает рецепты домашней пасты. Вся прелесть видеороликов в том, что пасту готовят настоящие итальянские бабушки и прабабушки: шерстяное платье, крахмальный фартук, стертое обручальное кольцо, изувеченные возрастом, покрытые рыжими крапушками руки. И бескрайнее море любви и обаяния.

101-летняя Розина из Гроттаммаре, худенькая и не по годам вёрткая (давай скажем, что мне 18, хотя я родилась в 1921 году) готовит taccu con lo zí. Бодро замешивает тесто на муке, яйцах, соли и воде, сетует, что времени недостаточно — тесту нужно дать подумать хотя бы два часа. Орудует подаренной свекровью скалкой. На вопрос хорошо ли та готовила озаряется улыбкой: она превосходно готовила пасту, ньоки и поленту!

— Вы помните свою первую пасту, Розина?
— Мне было 12 лет. Мама попала в больницу, и отец заставил меня и мою сестру её приготовить. Он сам и научил нас.

Розина нарезает кубиками лук, пассерует его в оливковом масле, берётся за гуанчале (сыровяленые свиные щечки), уточняя, что можно заменить панчеттой (но лучше не надо), точит нож, обжаривает гуанчале с луком до шкварок. Пока закипает вода, она скатывает лист теста в рулет, тонко нарезает пасту, часть её отправляет в подсоленный кипяток, другую — к луку со шкварками и обжаривает до хрустящей корочки. Дело за малым — добавить подрумяненную пасту к отварной. Вся прелесть блюда в том, что оно сочетает несочетаемое — отварное и обжаренное. Племянник Розины, которому выпала честь попробовать пасту первым, восхищённо возводит глаза к потолку: "Вы обязательно должны это попробовать!"

— Откуда вы берёте энергию, Розина?
— Может быть у меня так много сил, потому что я хочу быть рядом со своей дочерью, — подумав, отвечает она.
Голос за кадром уточняет, что дочь Розины — инвалид.
На кого же оставит свою обездвиженную девочку Розина? Кому она её доверит? Вот и живёт дольше века, меся худенькими ручками крутое итальянское тесто.

В Савиньяно-суль-Панаро печёт лепёшки tigelle 90-летняя Рената. Для теста она использует два вида муки: 00 (из мягких сортов пшеницы) и цельнозерновую. Распускает в теплой воде живые дрожжи. Что ещё нужно? Соль, сливки, молоко, оливковое масло. Выждав положенное время, Рената рвёт тесто на крохотные кусочки, раскатывает каждый в кружочек диаметром в 5 см. Печёт в чугунной, смахивающей на вафельницу специальной сковороде, рассказывая, что раньше она пекла тиджелле с мамой, потом, когда её не стало, она готовит их одна. Каждое воскресенье своей долгой жизни, с 18 лет. Пока тиджелле подрумяниваются, Рената взбивает песто: зубчик чеснока, розмарин, мелкорубленное лардо — вызревшее в соли, специях и пряных травах подкожное свиное сало.
— В голодные времена лепёшки с начинкой полагались только тем, кто тяжело работал. Мы же ели их пустыми. Хотя нет, не совсем пустыми. Пекли мы их в специальных формочках в золе, и она обязательно попадала в лепёшки... Так что можно считать, наши тиджелле были начинены золой, — улыбается Рената.
Румяную горячую лепёшку она разрезает вдоль и быстро смазывает небольшим количеством песто из сала, посыпает ложкой тёртого пармезана и плотно закрывает, чтобы ингредиенты расплавились.
"Как говорит священник на причастии, возьмите и съешьте всё это", — демонстрирует в камеру блюдо с румяными ароматными лепёшками Рената. И добавляет со смущённым смехом: "Buon appetito".

Я просматриваю ролик за роликом. Я вбираю их в своё сердце, словно эликсир жизни. Рыжие виноградники, старый молочник с отколотым краем, женщина баюкает на руках дворовую собаку, козы пасутся на скудном высокогорном лугу, солнечный луч просвечивает марлю мучной пыли. Будущего без прошлого не бывает, думаю я, наблюдая за тем, как 90-летняя Джина готовит начинку для culurgiones (разновидность сардинских равиоли): толчёный отварной картофель, пекорино и обжаренная на оливковом масле мята.
— Мужчинам полагалось по 10 штук, — рассказывает она, заплетая шов равиоли в ровную косичку.
— А вам?
— А нам — по шесть.

Будущего без прошлого не бывает, думаю я, наблюдая за древними как мир женщинами, протягивающими тебе на потрескавшемся блюде саму жизнь.
Невозможно идти вперёд, когда за плечами — пустота.

Солнце опрокинулось на рыжий город, затопило его зноем, раскалило добела. Рваная тень платанов, боясь обжечься, падает на землю косо, бочком.
— Ты неправильно ешь абрикос! — раздаётся возмущённый детский голос. Мальчик лет семи демонстрирует другому, как нужно разделять абрикос пополам.
— Разве можно откусывать от него? — бурчит он, ловко извлекая косточку и пряча ее в карман.
Поймав недоумевающий взгляд второго, объясняет:
— Мы потом ещё ядрышки съедим. Знаешь какие они вкусные?
Время абрикосовое. Черешневое. Тутовое — чёрное и белое. Время алычовое, кислое-перкислое. Время курносых северных детей, перебравшихся от войны на юг. Теперь они многое знают: как нужно правильно есть абрикосы, как заворачивать бурдуч, как карабкаться на ореховое дерево, пока мама пытается разобраться в разнообразных сортах зелени.
— Не подскажете чем базилик отличается от регана?
— Деточка джан, всем! Бери и тот и другой, попробуешь, сама поймёшь!
— Надо же, я не знала, что армяне так любят зелень. Я думала — у вас шашлык.
— Шашлык — это тоже зелень. Просто из мяса!


Черешня в этом году отменная. Набирай полными горстями, вяжи веночки и браслеты, вари варенье и суши на зиму. Только не раскладывай по бумажным кулёчкам. Кулёчки с черешней навсегда остались в Киеве. У улыбчивой девочки — ешьте, Наринэ, не бойтесь, она мытая. В плетёной корзинке на краю тротуара — дочка, возьми черешенки, она сладкая, як первый поцелуй. Сколько денег? А сколько не жалко. Или так бери, я немного уже наторговала.
Где мои черешневые кулёчки, где мои улыбчивые девочки, где мои бабушки в лёгких летних платочках? Что с ними стало?
И что стало с нами?


Пахнет печёной на костре кукурузой — любимым лакомством детства. Заставить меня разделить её с кем-то было неосуществимой задачей. И всё же бабушка Тата не сдавалась.
— Поделись с сестрой. Ей тоже хочется.
— Нет! Она уже съела свою кукурузу.
— Не будь злюкой. Она же маленькая! И вообще, тот, кто не делится печёной кукурузой, и вовсе остаётся без неё! Знаешь почему? Её забирают волки!
— Тат! Ты хочешь, чтобы мою кукурузу съели волки?
Тата вздыхала.
— Во-первых, — аккуратно отвечала она, — во-первых, этого хочешь ты, а не я.
— А во-вторых?
— А во-вторых зачем волку есть кукурузу, если он может съесть тебя? Ты гораздо вкуснее!
Я прятала за спину кукурузу — всё равно не поделюсь! Сестра стояла напротив и обиженно кривила рот. Личико смешное, круглое, испачканное золой по самые брови. На макушке торчит одинокая кудряшка.


В конце мая слетала на две недели в Москву. Ходила по улицам, прятала под тёмными очками слёзы. Понаехавшая в городе, который её сделал. Понаехавшая в городе, который у неё отобрали. На Тверской кто-то привязал собаку и ушёл. Прохожие замедляли шаг, останавливались, оборачивались. Всем мгновенно становилось ясно, что её бросили. И только собака этого не знала. Она терпеливо ждала.
На витрине книжного магазина «Москва» висела афиша — 6 июня встреча с Алексеем Сальниковым. Жаль, улетаю, думала я. Иначе бы пришла, погрелась душой.
Внезапно возникло ощущение, будто меня занесло в безвременье, где не я часть всего, а всё — часть меня. Собака, которую бросили. Книжный магазин. Кривая улыбка Сальникова. Петровы в гриппе и вокруг него. Мир плачущих детей и волков. Мир абрикосовых косточек и обугленных бумажных кульков. Мир, который не спасла красота. Мир, в котором победила война.

Появилась возможность уехать из страны на полтора месяца. Развеяться, переключиться, посмотреть новое, перечитать старое, походить по всяким музеям.
Но в первую очередь — закончить рукопись. И взяться за новую.
По поводу новой рукописи планы были вообще наполеоновские — заехать, например, во Франкфурт-на-Майне и написать потом свои собственные "Вешние воды". "Иван Сергеевич смог, и я смогу", — настраивала я себя, собирая чемодан.

Поездка удалась: новое посмотрела, старое перечитала, по музеям, в какие пустили, походила.
В Марбахе, родном городе Шиллера, провела битый час в Музее современной литературы, изучая письма Кафки, Дёблина, Гессе, Манна, Рильке. Думала о том, что мы счастливчики, потому что у нас есть возможность увидеть почерк классиков. Что оставят о себе современные писатели? Кучу цифрового шрифта, лишённого индивидуальных особенностей. Ни правок, ни смешных рисунков на полях исписанного листа, ни крошек. И не вычислить, чем любил перекусывать современный автор, работая над "Южнорусским Овчаровым". Или над "Лавром". Ну не овчарками с лавровым листом, в конце концов!
( Collapse )

Однажды, сто лет назад, в московском автобусе у меня вытащили из сумки кошелёк. Я опаздывала на работу, и возвращаться домой уже не успевала.
Подошла к контролёрше на станции «Южная» и призналась, что не могу заплатить за проезд.
Она сразу же пропустила меня.
— С меня шоколадка, — обещала я.
Она махнула рукой — ещё чего! И не смей переживать по пустякам. Обещаешь?

Я доехала до работы, рассказала о произошедшем коллеге, попросила взаймы. Деньги вернула, а о своей спасительнице напрочь забыла, будто ластиком стёрли. Вспомнила совсем случайно, месяца через два-три. Купила в ларьке коробочку сахарного печенья — хорошего шоколада не нашла.
Я не знала, как её зовут, не запомнила её лица. Заглянув в контролёрше на станции «Южная», объяснила, что хочу оставить печенье женщине, которая однажды меня выручила.
— Это к Таньке, — вздохнула она. — Только ты опоздала. Её машина сбила, насмерть. Девять дней на той неделе справили.
— Может меня вовсе и не Таня выручила, — расстроилась я.
Женщина расплакалась — она. Другой такой у нас не было.
Я попросила описать Таню — мне важно было её запомнить.
Она утёрла слёзы и ласково повела руками в воздухе:
— Она была… она была будто яблочный пирог.

Помните у Бродского: «Не потребность в звезде пусть еще, но уж воля благая в человеках видна издали, и костры пастухи разожгли».
Эта двадцатилетней давности история — о них. О людях, разжигающих костры. О людях, протягивающих руку помощи без раздумий и без корысти. О тех, кто не только в Рождество немного волхвы. Кто словно яблочные пироги. Кто помогает нам оставаться людьми.
Спасибо им.

С Рождеством, друзья — апостольским и православным.
Пусть «не видно тропы в Вифлеем из-за снежной крупы», но мы с вами точно знаем, что она есть.
О том и живём. О том и будем жить.

У каждой хозяйки свои блюда, которые она регулярно готовит, но не ест.
Вот, например, овсяная каша.
Варится минуты три, стоит в холодильнике нетронутой пять дней, на ночь шестого воровато выкидывается. Утро седьмого дня застаёт такую хозяйку (бегает глазами) у плиты, добавляющей в закипающее молоко очередную порцию геркулесовых хлопьев.
Войну овсянке я проиграла. Провалила также все попытки игнорировать в продуктовом бакалейный и молочный отделы. Умение более-менее соображать обычно возвращается на выходе из магазина. Если вообще возвращается.
Мысль хотя бы не доносить продукты до дома, а оставлять где-нибудь на видном месте для ценителей овсянки я упорно игнорирую. Лелею надежду, что в этот раз уж точно всё у меня с ней сложится. Далее пять дней с мастерством опытного сапёра обхожу кастрюлю с кашей всякий раз, когда открываю холодильник. На шестой выкидываю. На седьмой начинаю всё сначала.
( Collapse )

Была у Мамиконяна. Подготовилась основательно: тщательно почистила зубы, а заодно выдернула нить из десны, чтобы доктору было меньше возни. Роб заглядывал мне в рот словно в дуло заряженного пистолета. Выпрямился, обвел присутствующих ошарашенным взглядом:
— Две недели она делала всё, чтобы имплантаты не прижились! Но они прижились!
Получилось как у Довлатова: «Обратите внимание! Живот выпирает, шея неразвитая, плавает, как утюг, а человека спас!»
Ушла от него взволнованная, в бахилах. Спасибо добрым людям, остановили, уговорили снять.
( Collapse )

Пасмурное небо над Фолиньо было удивительно высоким, бездонным. Ветер бил странно, будто косой дождь, тянул капризными пальцами крепкие нити из облаков, привязывал их концы к конькам черепичных крыш. Казалось — вознамерившись ткать ковёр, он налаживал над городом раму станка. Августовский полдень совсем по-осеннему шелестел обожжённой листвяной шелухой: повинуясь капризам ветра, она то устилала каменные тротуары пыльными лоскутами, то со вздохом распадалась. Оглушительно стрекотали южные цикады. Звала горлица — протяжно, неустанно. Под потолками палаццо Тринчи парила юная Мария — в тонком цветастом платье, в пушистом веночке медовых волос, улыбалась, светясь. В зале императоров сошли со стен великаны, стерегли вход, прикладывали пальцы к губам: «Шшшш, ничего не говорите, пусть она побудет в неведении, пусть помечтает». Никто не проговорился.
Она же улыбалась и парила.

( Collapse )