Category: дети

Category was added automatically. Read all entries about "дети".

(no subject)

Что знает ребенок о взрослом кроме того, что тот его любит?
Бабушка Шушик нас любила.
Жила она совсем рядом, почти рукой подать: хлопнул калиткой, пробежал навылет сад старенькой Анико, нырнул в арку из виноградной лозы — и вынырнул возле ее дома.
— Голодная? Нет? Ладно.
И достает круг домашнего хлеба, чтобы отрезать хрустящую горбушку.

Во дворе, на малом огне, варится инжирное варенье. Снуют куры. Смотрит косо индюк — поди-ка сюда, посмотрим, каких ты кровей! Гуси сбились в стаю, скривили клювы, ждут, когда спустишься вниз, чтоб гонять тебя от забора к сараю.
— Не убегай! Они как собаки, чуют твой страх, — учит дед Кязим, муж бабушки Шушик.
Возмущению моему нет предела:
— Как это не убегать, когда они меня преследуют?
Дед Кязим машет большой натруженной ладонью — подойди. Неловкими пальцами перевязывает бант, еле держащийся на кончике косы.
— Дрянной у гусей характер. Взрослых они боятся, а на детей кидаются. Чтоб не преследовали тебя, надо резко нагнуться, будто поднимаешь с земли камень и замахнуться. Они и разбегутся. Запомнишь?
Я наматываю на палец подол платья. Сердито соплю.
Дед Кязим смеется — вот ведь упрямый бердский ишак!
На самом деле деда зовут Сергей. Но в детстве он много болел, и его, по местному обычаю, стали называть мусульманским именем, чтобы обмануть смерть. Смерть обманулась — дед Кязим уже совсем дряхлый, шестьдесят, наверное, лет, песок струйками сыплется, а живой.

— Зачем вы вообще гусей завели! — ругаюсь я, расчесывая укус комара.
Бабушка Шушик мочит палец, цепляет несколько крупинок соли и наносит на ранку. Зуд мгновенно унимается.
— Затем и завели, чтобы они тебя щипали, — хитро щурит она глаза.
Я хмыкаю и макаю горбушку в мензурку с горячим инжирным вареньем.
Бабушка подкладывает мне пару кусочков малосольного тягучего сыра и веточку свежей мяты.
— Попробуй с вареньем. Я знаю, тебе понравится.
Я пробую. Мне нравится.

У бабушки Шушик и деда Кязима четверо детей — два мальчика и две девочки. Подавая на стол, бабушка ставит первую тарелку перед мужем, потом перед сыновьями. Потом — перед дочками. И в самом конце, скребя половником по дну кастрюли, набирает себе полтарелки фасолевого супа.
Однажды они были в гостях, и хозяйка положила бабушке куриное бедро, чем возмутила ее младшую дочку, шестилетнюю Жено.
— Зачем вы кладете маме бедрышко? Она его не любит. Она любит куриную шею!
Хозяйка дома усмехнулась:
— Да не любит она шею, просто это единственное, что ей достается после того, как она распределяет между вами мясо. Поняла?

Как-то мама сказала, что любви у бабушки Шушик с дедом Кязимом не было — не совпадали они ни в чем, даже в мелочах. Однако никуда от семейной неустроенности в армянской деревне не денешься, и развестись не сможешь — что люди скажут? Вот и терпели друг друга, жили ради детей.
Бабушка надорвалась первой, ушла совсем молодой — в пятьдесят четыре. Муж пережил ее на двадцать лет.

Что знает ребенок о взрослом кроме того, что он его любит?
Я помню растрескавшиеся, словно передержанная в печи глиняная посуда, ладони деда Кязима. Простенький серебряный браслет на хрупком запястье бабушки Шушик. Сколько ей тогда, в тот день инжирного варенья, было лет? Кажется столько же, сколько мне сейчас.
Что я помню о ней? Что помню о её муже?
Только любовь.

(no subject)

Солнце опрокинулось на рыжий город, затопило его зноем, раскалило добела. Рваная тень платанов, боясь обжечься, падает на землю косо, бочком.
— Ты неправильно ешь абрикос! — раздаётся возмущённый детский голос. Мальчик лет семи демонстрирует другому, как нужно разделять абрикос пополам.
— Разве можно откусывать от него? — бурчит он, ловко извлекая косточку и пряча ее в карман.
Поймав недоумевающий взгляд второго, объясняет:
— Мы потом ещё ядрышки съедим. Знаешь какие они вкусные?
Время абрикосовое. Черешневое. Тутовое — чёрное и белое. Время алычовое, кислое-перкислое. Время курносых северных детей, перебравшихся от войны на юг. Теперь они многое знают: как нужно правильно есть абрикосы, как заворачивать бурдуч, как карабкаться на ореховое дерево, пока мама пытается разобраться в разнообразных сортах зелени.
— Не подскажете чем базилик отличается от регана?
— Деточка джан, всем! Бери и тот и другой, попробуешь, сама поймёшь!
— Надо же, я не знала, что армяне так любят зелень. Я думала — у вас шашлык.
— Шашлык — это тоже зелень. Просто из мяса!


Черешня в этом году отменная. Набирай полными горстями, вяжи веночки и браслеты, вари варенье и суши на зиму. Только не раскладывай по бумажным кулёчкам. Кулёчки с черешней навсегда остались в Киеве. У улыбчивой девочки — ешьте, Наринэ, не бойтесь, она мытая. В плетёной корзинке на краю тротуара — дочка, возьми черешенки, она сладкая, як первый поцелуй. Сколько денег? А сколько не жалко. Или так бери, я немного уже наторговала.
Где мои черешневые кулёчки, где мои улыбчивые девочки, где мои бабушки в лёгких летних платочках? Что с ними стало?
И что стало с нами?


Пахнет печёной на костре кукурузой — любимым лакомством детства. Заставить меня разделить её с кем-то было неосуществимой задачей. И всё же бабушка Тата не сдавалась.
— Поделись с сестрой. Ей тоже хочется.
— Нет! Она уже съела свою кукурузу.
— Не будь злюкой. Она же маленькая! И вообще, тот, кто не делится печёной кукурузой, и вовсе остаётся без неё! Знаешь почему? Её забирают волки!
— Тат! Ты хочешь, чтобы мою кукурузу съели волки?
Тата вздыхала.
— Во-первых, — аккуратно отвечала она, — во-первых, этого хочешь ты, а не я.
— А во-вторых?
— А во-вторых зачем волку есть кукурузу, если он может съесть тебя? Ты гораздо вкуснее!
Я прятала за спину кукурузу — всё равно не поделюсь! Сестра стояла напротив и обиженно кривила рот. Личико смешное, круглое, испачканное золой по самые брови. На макушке торчит одинокая кудряшка.


В конце мая слетала на две недели в Москву. Ходила по улицам, прятала под тёмными очками слёзы. Понаехавшая в городе, который её сделал. Понаехавшая в городе, который у неё отобрали. На Тверской кто-то привязал собаку и ушёл. Прохожие замедляли шаг, останавливались, оборачивались. Всем мгновенно становилось ясно, что её бросили. И только собака этого не знала. Она терпеливо ждала.
На витрине книжного магазина «Москва» висела афиша — 6 июня встреча с Алексеем Сальниковым. Жаль, улетаю, думала я. Иначе бы пришла, погрелась душой.
Внезапно возникло ощущение, будто меня занесло в безвременье, где не я часть всего, а всё — часть меня. Собака, которую бросили. Книжный магазин. Кривая улыбка Сальникова. Петровы в гриппе и вокруг него. Мир плачущих детей и волков. Мир абрикосовых косточек и обугленных бумажных кульков. Мир, который не спасла красота. Мир, в котором победила война.

(no subject)

В южную ночь падаешь, словно в обморок. Только что, буквально секунду назад колыхался подхваченный ветром розовый полог заката, и жаворонки вели свой будничный разговор, и скрипела калитка, сгребая кривеньким дном рыжую землю, туда-сюда, туда-сюда… А потом на мир, будто на птичью клетку, накинули непроглядный августовский небосвод — и выключили звук. И ровно до той поры, пока не крикнет сова-сплюшка — будет тишина. На её крик отзовутся звезды, одна, вторая, тридцать пятая, сто двадцать седьмая. И растянут над миром бездонное, пахнущее прохладной влагой и сладкой дрёмой ромашковое покрывало.
Спите? Хм. Ну ладно, спите. Мы вам тогда приснимся.
Collapse )

(no subject)

— Смотри, смотри чего я налепила! — с разбега виснет на матери рыжеволосая девочка. Личико у неё кругленькое, розовое, переносица усыпана солнечным горохом веснушек.
Мама, такая же рыжая, с гладко затянутыми в хвост волосами, охает и вытаскивает из уха наушник.
— Варя! Я же просила не виснуть на мне!
— Мама, ну посмотри!
На краю песочной ямы — два корявых холмика со следами детских ладошек.
Мать переводит взгляд с одного холмика на другой, потом на свою дочь. Та подпрыгивает от нетерпения.
— Ну как? Похоже?
— Прямо Уральский хребет! Молодец! Играй, только не отвлекай меня, ладно?
— Ладно.
Мать возвращает в ухо наушник.
Девочка садится на корточки возле холмиков, с жаром принимается лепить новый, радостно напевая:
— Чичас сделаем ещё одну сиську!
.
Collapse )

(no subject)

Поговорить с Димой Брикманом мы собирались ещё в ноябре. Но всё не получалось, и не только потому, что сложно было говорить мне. Сложно было Диме — он переживал за нас не меньше. По большому счёту, мы не очень понимали что произошло, потому Димка периодически шёпотом спрашивал меня в личку — ну как ты там? Пока никак, отвечала я.
Хотя чего это я вру — всё мы отлично понимали, просто пытались разжевать-проглотить эту новую реальность.
Разговор состоялся только в апреле. Димка — в Израиле, я — в Киеве, красная зона, локдаун. Жизнь до того изменилась, что кажется — прошлого не было, а будущего не будет. Но мы очень стараемся, каждый по-своему, чтобы всё вернулось на круги своя.
Детские недетские вопросы. Кто пытался ответить, не даст соврать — сложно. С детьми вообще не очень просто: они будто родились второй раз и всё о тебе знают. Фальшь вычисляют в секунду, любят безоговорочно, так же безоговорочно прощают. Нам, взрослым идиотам, наворотившим столько делов, до них расти и расти.

https://www.youtube.com/watch?v=qkYc5SidlDA&t=590s

(no subject)

Ереван облетает шелухой листвы, будто избавляется от кожи.
Улица Сарьяна усыпана продолговатыми бомбочками желудей, тротуары Туманяна в шипастых оболочках из-под каштанов, на Терьяна выжимают гранатовый сок — рубиново-алый, кровавый.
Война всюду. Всюду война.
Collapse )

Алине

Она будет совсем маленькой, когда узнает о страсти. Заметит с веранды, как, опасливо озираясь по сторонам, пробирается на чердак соседского дома какой-то юноша. Она последует за ним — смутно догадываясь, что увидит запретное. Когда глаза привыкнут к темноте, различит молодую невестку, свадьбу с которой сосед отгулял месяц назад. Невестка будет стягивать через голову платье, путаясь в подоле, а юноша — покрывать ее лицо через ткань нетерпеливыми поцелуями.
Потрясение будет столь велико, что она разрыдается — от невозможности вместить в себе увиденное. Юноша скроется, а молодая невестка обнимет ее и станет умолять не рассказывать никому. Она же будет плакать и ощущать всем телом биение её сердца.
Никому об увиденном она не проговорится. Спустя неделю молодая невестка сбежит с возлюбленным, опозорив свою семью. Её братья настигнут их в Иджеване. Его убьют, она скроется. Родные о ней никогда больше не услышат.

Она будет совсем юной, когда узнает о беспросветности. Умрет старенькая прабабушка. Семья лишь к полудню спохватится, сообразив, что она не выходила из комнаты.
Усопшую после долгих препирательств положат в гроб голой, даже исподнее пожалеют — найдется кому доносить. Накинут на иссушенное тело драную простынь. На кладбище, когда могильщики накроют гроб крышкой, старшая тётка одним махом выдернет эту простынь и только потом подаст знак — заколачивайте.
Хоронить будут в моросящий ледяной дождь.

В шестнадцать она узнает о безысходности. Её выдадут замуж за вдовца с двумя детьми. После первой ночи она вынесет испачканное постельное бельё в гостиную, оставит на видном месте, а сама побежит на реку — топиться. Её вернут с полдороги, пристыдят, заругают. Она будет плакать и проситься домой. Потом смирится со своей участью. Родит троих детей. Мужа полюбить так и не сумеет, он этого ей не простит. Станет в отместку унижать грязными словами, поднимать на неё руку. Она будет плакать — скорей от обиды, чем от боли.

К сорока пяти годам она узнает об одиночестве. Дети, выросши, улетят из дому, осядут в других странах. Изредка от них станут приходить весточки — куцые письма с фотографиями. Она будет складывать их в круглую коробочку из-под печенья, чтобы вечером, освободившись от дел, подробно разглядывать, радуясь тому, как хорошо устроилась дочь в Сан-Диего, и какой отличный дом построил себе сын в Мальмё. Вся её жизнь теперь будет в этих фотографиях.

Умрёт она во сне, и муж не сразу хватится её — последние годы они почти не общались, и жили, хоть и под одной крышей, но врозь. На похороны слетятся все дети. Младшая внучка откроет коробку из-под печенья, примется перебирать фотографии. На самом дне обнаружится чёрно-белая мятая карточка почти полувековой давности: тоненькая девочка в простом ситцевом платье, бездонные глаза, стыдливо прикушенная нижняя губа, непокорные волосы заплетены в косичку.
— Посмотрите какая красивая! — сунется она к взрослым.
Но её оттеснят — не до тебя, Энни!
Похоронят её в моросящий ледяной дождь.
И дни потекут своим чередом, и мир не остановится. Никто за всю её недолгую жизнь не откроет ей глаза на то, какая она удивительная красавица. Она же об этом никогда не догадается.

(no subject)

Назани всегда отвечает, не раздумывая ни секунды.
— Назо, ай Назо, чего тебе хочется?
— Половину подсолнуха.
— Почему не целый круг?
Смотрит, смешно наклонив голову к плечу.
— А тебе тогда чего?
Никто не замечает её красоты. Прозрачных медовых глаз. Худеньких, почти детских, плеч. Тонких нежных пальцев.
Для всех она просто Назани, которая всегда отвечает, не раздумывая.
— Назо, ай Назо!
— М?
— Сколько мне осталось жить?
— Сто лет!
Глупенькая, глупенькая Назани.

Туман увёл за плечо холма плаксивый дождь. Ветер откуда-то принёс запах свежеиспеченного хлеба и молодого вина. Пока не забродило — его можно даже самым маленьким. Немного, на донышке, с малосольным сыром или долькой кислого зимнего яблока. Тем, кто постарше, наливают полный стакан. Выпил, заел горбушкой хлеба, в которую заботливая бабушка натолкала масляных грецких орехов с щепоткой соли. Выскочил на веранду, набрал полное сердце счастья, полетел, расправив крылья, над синими лужами, над полосатой, вязаной в четыре спицы, радугой, к рыжему солнцу.
Назани сидит под старой грушей, смотрит вверх, приложив ладонь козырьком ко лбу. Воздух отдаёт талым снегом и набрякшей землёй. Солнце выткало облачную дорогу, ведущую к небесам. Лети, живи. Не оборачивайся, не сомневайся, дыши!
— Назо, ай Назо! Давай с нами!
Качает головой. Вот ведь трусиха. Разве с такой полетаешь?

Человеческая жизнь — будто счастливый сон. Бесспорная любовь. Безбрежный океан. Живи, ничего не бойся, дыши. И ты живёшь, ничего не боишься, дышишь. Но однажды наступает день, когда ты спотыкаешься. Отчаиваешься и разуверяешься. Вот теперь, говоришь себе, всё. Теперь — точно всё. И именно в тот миг, когда ты готов сдаться — Назани берёт тебя за руку. Смотрит медовыми глазами. Заслоняет худеньким плечом. Протягивает полукруг подсолнуха.
— Назо, ай Назо, худо мне.
— Ничего не бойся.
— Знаешь чего хочется? Того вина. И полетать напоследок.
— Вылечим тебя — и полетишь.
— Назо, ай Назо. Сколько мне осталось жить?
— Сто лет. Слышишь меня? Сто лет!

Блаженны все, кто рядом с этим дураковатым, наивным и беспомощным миром.
Блаженны врачующие. Ибо они оспаривают смерть.
Блаженны жертвующие. Ибо они преумножают.
Блаженны созидающие. Ибо они есть суть промысла Божьего.
Блаженны спасатели. Ибо они ценят клятву превыше слова.
Блаженные сильные духом. Ибо они воины жизни.
Блаженны робкие. Ибо они уязвимы, словно дети.
Блаженны верующие. Ибо они не ведают сомнения.
Блаженны верящие. Ибо они не боятся поражений.
Блаженны раскаявшиеся. Ибо они познают сострадание.
Блаженны оступившиеся. Ибо им есть, куда возвращаться.
Блаженны исцелившиеся. Ибо они вестники надежды.
Блаженны упокоенные. Ибо они теперь молятся о нас.

(no subject)

У самоизоляции свои плюсы. Есть над чем подумать. О родных, друзьях, знакомых. ГБУ «Жилищник», дерущем несусветные деньги не пойми за что. Соседях сверху. Удивительные люди. Хотя бы раз в неделю отец семейства врывается в спальню сына с ором: «Вставайбля!» Далее начинается возня, видимо он стаскивает отпрыска с кровати, тот сопротивляется и хамит подростковым ломающимся голосом. Я лежу с вытаращенными глазами, унимаю сердцебиение. Придумываю разные способы, как можно его (отца) прищучить. Голыми руками такого не возьмёшь, мужик он крупный, мускулистый. Таскает на груди крест в натуральную величину. Надысь столкнулись в лифте, пёр домой полтуши свиньи. Хотелось высказать претензию, но смалодушничала. Натянула маску на солнечные очки, запотела стеклами. Все семнадцать этажей смотрел на меня, не мигая. На моё «до свидания» ответил бодрым «все там будем». Сволочь. Одна радость — можно о нём написать. Остаётся надеяться, что он меня не читает. Не хотелось бы узнавать, что в его понимании означает забанить.
Collapse )

(no subject)


Раннее утро, Шереметьево, рейс в Тель-Авив.
Молятся хасиды.
Мимо проходят молоденькая мама с трёхлетним сыном. Мальчик останавливается, и, взволнованный происходящим, принимается ковыряться в носу. «Нашёл где этим заниматься!» — пунцовеет мама и уводит отчаянно упирающегося сына.
— Ну и что, что ребёнок немножечко поковырялся в носу! Можно подумать — от нас убудет! — снисходительно бросает ей вслед строго одетая женщина и обращается ко мне: — Двигаемся?
И по тому, как она это произносит, я понимаю, что она не полёт имеет в виду, а эмиграцию.
— Я пока туристом, — туманно отвечаю я.
— Долго не тяните! — предупреждает она и моментально теряет ко мне интерес.

Collapse )

ПС: Ответила не нетрудные детские вопросы Дмитрия Брикмана. Извелась вся!
https://www.youtube.com/watch?v=sDtaHvp3de8&t=3129s