Если встать на краю Хали-кара и повернуть голову направо — увидишь серебряное русло реки, уходящей далеко в горы. Самая высокая скала называется Великановой, там когда-то жили великаны — каждый ростом с двухэтажный дом. Глаза у них были черны, как ночь, а плечи до того широки, что на них отдыхали стаи перелётных птиц. Вечерами великаны сидели на кромке скалы, и свесив вниз ноги, пели протяжные, рвущие душу оровелы: песнь пахаря, песнь воина, песнь матери, не дождавшейся сына с войны.
Однажды они исчезли. Но осталась тёмная пещера, посейчас пахнущая великанами, остались каменные ступени — на некоторых можно разглядеть следы огромных ступней. Остались песни, которые мы поём в память о них. Оровелы — песни наших канувших в Лету прадедов-великанов.
Если встать на макушке Хали-кара и повернуть голову влево — будет Берд: каменные дома, истертая брусчатка старых улочек, пряный запах погребов, низенькие печки, из которых, обжигаясь, достают круглолицые караваи — где-нибудь ещё умеют печь такой хлеб, как в Берде? Если скажут да — не верьте. Такой хлеб пекут только там, где родилась я.
Недавно из Абхазии вернулась знакомая Марины. Рассказывала, как однажды к дому, где она снимала комнату, пришли люди. Стояли у забора, смотрели. Молчали. К ним вышел хозяин. Узнал. Распахнул калитку, сделал приглашающий жест рукой — заходите. И повёл их, спотыкающихся на каждом шагу, по двору, по саду, по дому. Они погладили каждый осколок, каждую трещину, каждое дерево, поблагодарили и ушли. Попрощались.
С какого-то возраста начинаешь задумываться о смерти. Когда мы спрашиваем у Марины, где бы она хотела, чтобы её положили, она всегда отвечает — только не в земле.
Развейте меня над морем, — просит она.
Мы можем поехать в твой родной Сухуми, и там, над морем…, — говорим мы.
Нет, только не туда. Просто над морем. Любым другим.
Марина хранит родной город там, где никто до него не дотянется. В сердце. Другого Сухуми для неё не существует.
После разговора с ней особенно остро ощущаешь тоску по Берду. И радость оттого, что у тебя не отняли возможность туда возвращаться.
Если бы каждому можно было вернуться туда, откуда он вынужден был уехать. Взять за руку и повести, спотыкающегося, по двору: вот твой дом — он тебя ждал, вот твой сад, он не цвёл без тебя, вот мандариновое дерево — под ним ты зарыл кинжал деда, чтобы вернуться, и вернулся. В доме всё так, как ты оставил: портреты твоих стариков, вышитая бабушкой скатерть, скрипучие половицы с выцветшими квадратами там, где падает свет из окон. Оставайся, это всё твоё и не может без тебя быть.
Если бы каждому — его реку, его хлеб, его крепость, его песнь пахаря, его Великанову гору.
Что такое справедливость? — спрашивала моя Пра и, не дожидаясь ответа, поясняла: — Справедливость — это когда сердце болит за чужого ровно так, как за себя.
