До дома прабабушки как прежде бежать-не добежать: вниз по каменным ступеням, вприскочку по большому двору, успеть зацепить ладошкой стержень рукомойника и стукнуть костяшками пальцев по толстому боку дождевой бочки. А потом взлететь вверх по крутым ступеням веранды, отмечая мельтешение солнечных лучей сквозь листья винограда — мельк-мельк-мельк.
Там, где лестница, повернув направо, резко уходит ввысь, становится до того страшно, словно кто-то жуткий преследует тебя по пятам, и если замедлить бег, он неминуемо тебя настигнет. Потому бежишь без оглядки, сердце заходится в груди, ещё немного — выпорхнет. Врываешься на веранду с воплем отчаяния, пугаешь прабабушку, она роняет тряпку, которой усердно протирала стол, привычно ворчит — снова бегала, как от волка. Но тебе нет дела до прабабушкиного недовольства, ты зарываешься лицом в подол её пахнущего чабрецом платья, счастливо выдыхаешь — это я к тебе спешила, нани.
Спустя годы возвращаешься в дом своего детства в уверенности, что он остался таким, каким ты его запомнил. Но он теперь совсем другой: тутовник давно спилен, погребная дверь распахивается от лёгкого прикосновения, чтобы пройти внутрь, нужно согнуться в три погибели. Дождевая бочка, в которую раньше заглядывал, поднявшись на цыпочки, упирается толстым боком тебе в колено. Рукомойник заржавел и рассыпался. Печь превратилась в развалины. Дом твоего детства теперь пахнет немощью и сиротством — старшие ушли, молодые разлетелись по миру. Но тебе не хочется с этим мириться, ты бродишь и бродишь по родным углам, упрямо снимая всё на телефон. Вот здесь месила тесто бабушка, на той скамье любил отдыхать дедушка. В огороде встречали рассвет подсолнухи, дети солнца. Утром они смотрели на восток, вечером — на закат. На самом краю сада цвели лалазары, прикоснулся — и руки в лиловых пятнах. Рядом с калиткой стояла конура Боцмана. К старости он научился произносить своё имя. Так и говорил — Боц-ман. Боц-ман.
Добравшись до компьютера, первым делом скачиваешь фотографии. Жадно их рассматриваешь.
На всех такой ракурс, будто снимали сверху.
Раньше ты заглядывал миру в глаза, теперь он заглядывает в твои.
Ты большой, он маленький. И ничего уже не исправить. Ничего не изменить.
