Маринка говорит — вот чего ты напридумывала опять, вот чего ты. Прекращай немедленно, у тебя столько всего впереди прекрасного, а ты ерундой маешься. Выкинь всё немедленно из головы, говорит Маринка. Иногда она рассказывает — тихим будничным голосом — о людях, которые всегда с ней, о стареньком дяде Вано, который держался до последнего в своём Сухуми, все уехали, а он остался, потому что дом и виноградник, и на кого он их оставит, его били и грозились покалечить, а он терпел, сдался, когда стало совсем невмоготу, приехал к дочери с вязанкой чеснока и в разных носках, умер от тоски. Или о племяннике, ему велели выкинуть свёрток, который он вынес из отцовского дома, когда покидал его навсегда, выкинь — велели ему и ткнули прикладом в рёбра, он отказался и его расстреляли, а когда он упал, свёрток развернулся, и рассыпались веером семейные фотографии — грузинские дедушки и бабушки, акации в ботаническом саду и жаркий морской берег. Такого в нашей жизни уже не будет — никогда, говорит твёрдо Маринка и смотрит мне в глаза. Я верю ей больше, чем себе. Она та часть моей души, которую хочется выставить на ладони и похвастаться всем — смотрите чего у меня есть. Моё, сокровенное. Не отдам.
Моя жизнь состоит из картинок-воспоминаний, одни с годами выцветают и исчезают, другие не признают ни времени, ни расстояний. Например — босоножки. На высокой танкетке, с бежевыми кожаными ремешками и золотой застёжкой. Они были велики на несколько размеров, поэтому девочка ступала, словно канатоходец-кяндрбазчи по воздуху — раскинув в стороны руки. Платье — шифоновое, нежное, лилово-бирюзовое, развевалось длинным подолом по ветру, на левом запястье качался золотой браслет — она сжала руку в кулак, чтобы он не соскользнул и не упал. Это был, наверное, девяносто второй год, мой город — на краю страны, на краю мира, воюющий, неприкаянный, серо-мглистый, исполосованный рваными тенями, что тянулись от каждого полуразрушенного дома, мой город — потерянный и растерянный, зачарованно наблюдал, как по улице идет десятилетняя девочка — в женском платье, в босоножках на высоком каблуке и дорогих украшениях. Потом кто-то очнулся, перегородил ей путь, молча протянул руку. Она доверчиво протянула свою. И её увели домой. Там была совершенно обыденная для войны история — в бомбёжку погибли мама и младший брат, и девочка с папой остались одни. Однажды, спустя несколько недель после похорон, она надела всё самое мамино нарядное и вышла в военный город. Шла — и улыбалась.
Когда я вспоминаю о ней, у меня меняется тембр голоса и тускнеет взгляд, но Вика говорит, что нам не дано пройти по тем дорогам, по которым мы однажды уже прошли, а Маринка говорит — всё, что мы оставили позади, никогда больше к нам не вернётся, и я верю им больше, чем себе, потому что иначе никак, или верь и живи, или отрекайся и умирай. Я живу.