Иногда дождь лил густой стеной. Цеплялся низким краем облаков за колючие кусты, обращал в рваную кружевную зыбь мутную гладь воды. Застилал молочно-белым, неразумным прозрачные дали.
О чём-то бесцеремонно плакал и просил.
Она была старшей из сестёр. Средней была Шушик, младшей – Кнарик.
Тата пела "Ануш".
По вечерам на меня нападал жар. Беспричинный, душный. Наваливался всей тяжестью, не давал дышать. Тата сразу делалась беспомощной, суетилась, не находила себе места. Укладывала меня в постель, подтыкала со всех сторон одеяло. Гладила по волосам, по рукам. Я зарывалась в её прохладные ладони лицом, дышала часто-часто.
В бреду приходили жар-птицы, обступали меня со всех сторон – золотистые, огнеклювые, с пронзительными глазами…
Молча глядели.
Улетали между явью и сном, тяжело взмахивая длинными крыльями.
Тата чувствовала мой страх.
-Я буду рядом,- шептала.- Я буду рядом и никуда не уйду.
-Поклянись, что не уйдёшь,- просила я.
-Клянусь твоим солнышком и моим солнышком!- она прикладывала руку сначала к моей груди, потом к своей и повторяла.- Клянусь твоим солнышком и моим солнышком.
Я ей верила беспрекословно.
Если жар не отпускал, она садилась на край кровати, заводила тихим голосом "Ануш":
Запах трав смешав
С песней молодой,
Девушки бегут,
Пестрою толпой,
Роем мотыльков
Реют меж цветов.
"Амбарцум, яйла,
Яйла-джан, яйла,
Вешний день, яйла
Яйла-джан, яйла!"
Заговаривала болезнь.
***
По субботам она пекла хлеб.
Мне доверяли самое важное – маленький глиняный горшочек с опарой, я его извлекала с верхней полки в погребе и торжественно несла через весь двор.
Иногда Тата просила убрать выбившуюся прядь волос под гребень, цвета слоновой кости лёгкий гребень, я помню, какой он был гладкий, пах простеньким мылом и её волосами. Когда я неловко поправляла его, она улыбалась, ай-ай-ай, говорила, что бы я без тебя делала, цавд танем? Мне хотелось уткнуться мордочкой ей в ладони, но они были перепачканы тестом, и я целовала Тату в предплечье.
Потом хлеб доходил под чистым полотенцем на большом кухонном столе, и я бережно несла горшочек с опарой обратно в погреб.
В дальнем конце яблоневого сада стояла большая каменная печь. Когда Тата отодвигала тяжёлую заслонку, нас обдавало таким жаром, что приходилось задерживать дыхание. Иначе можно было опалиться на вдохе. Я отбегала в сторону и с замиранием сердца наблюдала, как она вытаскивает разом взошедшие, лёгкие хлебные круги.
Тата рвала обжигающий первый хлеб на большие куски, разрезала вдоль, обмазывала маслом – оно мгновенно таяло и впитывалось в мякоть. Я стояла рядом и, затаив дыхание, следили за её руками.
Я до сих пор помню её тонкие, сухие пальцы. Тата не носила украшений, говорила, что они мешают ей оставаться собой.
***
Она любила распахивать окна в дождь. Подолгу стояла, прислушиваясь к шуму, думала о чём-то своём. У Таты были золотисто-медовые глаза, но в дождь они темнели, становились непроницаемыми. Казалось – она отдаляется от меня, запирается на тысячи замков.
-Тат,- дёргала я её за рукав,- может ты споёшь мне Ануш?
-Потом,- говорила Тата.
-Мне нужно подумать,- говорила Тата.
-Пойди пока, порисуй,- говорила Тата.
И смотрела в дождь.
***
Однажды я видела Тату плачущей. Она спряталась за домом, там, где забор, вильнув боком, огибал старый кипарис и упирался в стену погреба.
Тата стояла под этим кипарисом и плакала. Говорила иногда "нет-нет-нет". Качала головой, водила рукой в воздухе. Вытирала тыльной стороной ладони слёзы. Потом обхватила себя крест-накрест руками, резко согнулась. Сказала себе "ш-ш-ш".
Я закричала, кинулась к ней. Зацепилась ногой за что-то, упала. Ударилась головой. Тата бежала ко мне целую вечность. Расстояние между нами не сокращалось, а росло, дыбилось страшными дугами. Тата то проваливалась в эти дуги, то взбиралась на самый верх, снова проваливалась. Потом она добежала до меня, рухнула на колени, и я увидела, что у неё носом идёт кровь.
И когда я это увидела, и когда я всё поняла, кто-то выключил свет.
Ей было 56, моей Тате.
Она любила дождь, моя Тата.
Она пела «Ануш», моя Тата.
Она была моей.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →